Библейские реминисценции и чеховские аллюзии в фильме Павла Лунгина «Дирижер»

Аннотация

В данной статье рассматриваются библейские реминисценции и чеховские аллюзии в фильме «Дирижер». Библейские реминисценции в ряде эпизодов работы П.Лунгина представлены опосредованно – через картины Ганса Гольбейна-младшего «Мертвый Христос» и Рембрандта «Жертвоприношение Авраама». Поведение дирижера Петрова над гробом сына позволяет нам провести параллель с чеховским рассказом «Скрипка Ротшильда». Чеховская образность позволяет также выявить психологический параллелизм в съемке пейзажа. 

Ключевые слова:

Реминисценции, аллюзии, психологический параллелизм.

 

  Отзывы критиков о фильме Павла Лунгина «Дирижер» поражают своей разноголосицей. Андрей Трунов воспринял «Дирижер» как свидетельство «воскрешения отечественного кинематографа» [1], а Александр Волков называет его «ученической, сшитой на суровую нитку и не допускающей вариаций драматургией» [2], Станислав Орлов увидел в фильме «величие философской притчи» [3], а Анатолий Ющенко «заунывную проповедь» (4). Вита Рам выражает благодарность авторам «за дарованную возможность задуматься о высоком». [5], а Михаил Трофименков упрекает за «когнитивный диссонанс, столь вопиющий, что даже расшифровывать его не хочется» [6], Анатолий Ющенко уверяет, что живых людей в «Дирижере» нет совсем, а Светлана Степнова подчеркивает, что герои «Дирижера» «живые люди с очень непростыми судьбами, слабостями, странностями и недостатками» [7]. Столь непримиримая полемика свидетельствует, что мы имеем дело с незаурядным произведением культуры.

  Начинается фильм с того, что дирижер симфонического оперы Петров просыпается от звука факса в собственной квартире. В полученном письме сообщается о самоубийстве в Иерусалиме его двадцатишестилетнего сына. А самого Петрова с нетерпением ждут на генеральной репетиции его музыканты, которым предстоит поездка в тот самый Иерусалим. Его обескураженный помощник находит его за письменным столом с пепельницей, полной окурков (Петров ни разу в своей жизни не опаздывал и не курил). У Петрова уютная квартира, в Иерусалим он летит, в отличие от своих музыкантов, бизнес-классом. И тем не менее, искусство не сделало его счастливым. Как и у большинства незаурядных личностей, у него конфликт с окружающими. Он не любит, по крайне мере, не жалеет, своих подопечных, которые, если верить премьеру-солисту, «боятся и ненавидят» своего дирижера.

  Одного этого обстоятельства («его все боятся») Анатолию Ющенко хватило для того, чтобы провести параллель между дирижером и библейским Богом-Отцом. В качестве аргумента в пользу своей версии критик поясняет, что «некоторые богословы считают Христа (как и сына Петрова – несостоявшегося художника) самоубийцей, поскольку Он изначально знал, что идет на смерть» [4]. По мнению Ющенко, «старец»-палестинец, готовящий шахида, также вместе со своим сыном соотносятся Богом-Отцом и Христом («Богов несколько»). Видимо, А.Ющенко решил написать свою рецензию в стиле театра абсурда.

  Абсурда, однако, нет в фильме Лунгина. Как справедливо заметила, Дарья Борисова, незадолго до появления фильма в Москве и Петербурге имел место «марафон коллективных бунтов, драматичных разрывов дирижеров с оркестрами, режиссеров с театрами». Потому картина Павла Лунгина смотрится «свежо, хотя это, конечно, ненамеренная актуальность – просто, увы, законы творческих сообществ неизменны» [8].

  В раскрытии конфликта между Петровым и его сыном Алешей большая роль отведена картине, которую сын собирался подарить отцу. Критики единодушно отметили, что картина Алеши – это отчасти репродукция знаменитой картина Ганса Гольбейна-младшего «Мертвый Христос» (герой Ф.М.Достоевского утверждал, что «от этой картины можно веру потерять» [9; 182]). Алеша, по сути, заменил только голову Иисуса – головой отца. Прав ли его отец, отказавшийся его признать художником? Или, быть может, отцу мешает быть объективным его высокомерие? Однозначного ответа на этот вопрос нет. Тем не менее, очевидно, что сын дирижера не отличался особой оригинальностью в своем творчестве.

  В фильме Лунгина есть еще одна библейская реминисценция, не замеченная критиками. Некий палестинский «старец» совершает омовение юноши-шахида, обнимает его в последний раз перед терактом. Кадры, на которых запечатлены эти объятья, заставляют вспомнить картину из иллюстрированной Библии, на которой Авраам обнимает своего сына Исаака, намереваясь принести его в жертву. Авраам также омывает своего сына, так как перед жертвоприношением полагалось совершить омовение. Исаак, уже заподозривший неладное (они поднимаются на холм для жертвоприношения, не прихватив с собой жертвенное животное), тем не менее, покорно кладет свою голову на плечи отцу. Покорность выражает и поза юного шахида.

  И здесь возникает соблазн противопоставить христианство и ислам: смотрите, дескать, у нас в Библии Бог останавливает Авраама и не допускает убийства отрока, а в исламе юный шахид взрывает себя на многолюдном рынке, убивая, в том числе, и детей. Ведь кадры, запечатлевшие подготовку к теракту, чередуются с пением Евангелия во время концерта. На наш взгляд, подобная трактовка – упрощение авторского замысла. У Лунгина, конечно, все сложнее.

  В фильме две героини, позиционирующие себя как православные верующие, однако их образы и поведение также лишены идиллии. «Жена у меня верующая, как тут не стать атеистом», — сетует баритон Сергей, которого играет наш соотечественник Карен Бадалов. Он постоянно стремится избавиться от навязчивой опеки супруги, в самолете завязывает знакомство с паломницей, приглашает ее на концерт-ораторию. Его супруга (Инга Оболдина) ревнует и просит новую знакомую супруга не являться на концерт. В результате паломница с детьми оказалась на рынке в момент теракта и попала в реанимацию. Этот эпизод вызывает неприятие у большинства критиков, посчитавших, что проступок героини Оболдиной несоразмерен наказанию. Однако все зависит от того, под каким ракурсом мы оцениваем данный эпизод. С точки зрения человека, далекого от церкви, проступок героини весьма незначительный, если его можно назвать проступком. А с точки зрения верующего сказать паломнице «не приходите на концерт» – при том, что будет читаться Евангелие (или, как говорят богословы, Книга Жизни) – поступок весьма неприглядный и достойный раскаяния.

  Покаяние – одна из главных тем Павла Лунгина. «Жизнь человека – чреда кризисов, – говорит Лунгин. – Из одного вышел, в другой вошел. Я боюсь таких людей, которые «все поняли». Таких, кстати, и среди христиан предостаточно! Они «однажды все поняли» и положили душу в швейцарский банк…» [8]. Это не помешало кинокритику М.Трофименкову утверждать, что «говоря о смерти как единственном способе нравственного самосовершенствования, Павел Лунгин имел в виду, что человек становится лучше, когда кого-нибудь убивает» [6]. Этим своим пассажем Трофименков метит в успевший стать популярным фильм Лунгина «Остров», где главный герой всю жизнь раскаивается в преступлении, совершенном в молодости. Фашисты заставили его стрелять в своего командира, и он после войны отправляется в Соловецкий монастырь и ведет крайне аскетичный образ жизни. На склоне лет его почитают как целителя и праведника. Некий генерал привозит к нему свою дочь, страдающую аутизмом. После общения с монахом налицо улучшение, и генерал хочет поклониться «старцу», однако последний падает ему в ноги и умоляет простить его – генерал и есть тот самый командир, в которого он стрелял. Как видим, не убийство у Лунгина делает человека лучше, а покаяние. Однако если покаяние становится фикцией, получается по Трофименкову.

  Среди критиков Лунгина есть и другой полюс – обвинения в елейности, слащавости, в стремлении сделать «православную конфетку» (поводом послужило и то обстоятельство, что «Дирижер» был показан в канун Пасхи). Эти обвинения заставляют нас вспомнить предыдущий фильм Лунгина – «Царь». Первая часть фильма «Молитва царя» изображает, как часами на коленях молится Иван Грозный, постоянно повторяя: «Господи, помилуй!» На утро он вместе с другом детства игуменом Соловецкого монастыря посещает тюрьму. Измученный постоянными пытками узник, бывший князь, просит его «Помилуй меня, царь, вели казнить». Игумен напоминает Грозному о евангельской заповеди (быть милостивым к врагам), и царь обещает помиловать. Зритель, как и игумен, ждет, что несчастного после этого освободят, однако на языке Ивана Грозного помиловать означает казнить – через полчаса после посещения арестанта вздернули на виселице. Есть ли здесь «православная конфетка»? Скорее, наоборот, горькая ирония.

  Как справедливо заметил Станислав Орлов, сыгравший дирижера литовский артист Владас Багдонас для роли Ивана Грозного подходил бы идеально. Вот и в «Дирижере» его герой Петров раскаивается отнюдь не сразу. «Вы хотели сорвать мой концерт», — с гневом бросает он молодым людям, стоя над гробом своего сына. И здесь налицо перекличка с Яковом Бронзой из чеховского рассказа «Скрипка Ротшильда».

« Когда приехали домой, Марфа, войдя в избу, минут десять простояла, держась за печку. Ей казалось, что если она ляжет, то Яков будет говорить об убытках и бранить ее за то, что она всё лежит и не хочет работать. А Яков глядел на нее со скукой и вспоминал, что завтра Иоанна богослова, послезавтра Николая чудотворца, а потом воскресенье, потом понедельник -- тяжелый день. Четыре дня нельзя будет работать, а наверное Марфа умрет в какой-нибудь из этих дней; значит, гроб надо делать сегодня. Он взял свой железный аршин, подошел к старухе и снял с нее мерку. Потом она легла, а он перекрестился и стал делать гроб» [10; 300-301].

Прямо возле гроба в «Дирижере» происходит нечто подобное торгу: друзья Алеши хотят продать отцу картину сына. И эта сцена вновь отсылает к чеховскому рассказу:

              Когда работа была кончена, Бронза надел очки и записал в свою книжку:

   "Марфе Ивановой гроб -- 2 р. 40 к." [10; 301].

  И даже после похорон, стоя над могилой сына, Петров еще не осознает тяжесть потери. Обвиняет в произошедшем приятелей Алеши. «Это не он… Что они сделали с моим сыном… Это не он». Он окончательно смягчился лишь после получения лирически проникновенного письма – последнего письма сына:

 «Когда я зашел недавно в магазин и спросил, есть ли у них хлеб, тогда я попросил дать мне жвачку. Продавец меня не понял. Вот и мы с тобой не поняли друг друга. Папа, прости что я умер! Я так больше не буду! Я очень тебя люблю, Саша».

После прочтения письма он немедленно едет на могилу, становится со слезами на колени перед холмиком, под которым покоится сын, протягивает письмо, предварительно добавив в нем два слова. Зрители не видят, что написал Петров, но судя по тому, что написал всего два слова, несложно догадаться о содержании ответа.

  А в чеховском рассказе «Скрипка Ротшильда» главный герой, Яков Бронза забыл, что когда-то у него был ребенок:

— Помнишь, Яков? — спросила она у него, глядя радостно. — Помнишь, пятьдесят лет назад Бог дал нам ребеночка с белокурыми волосиками? Мы с тобой на речке сидели и песни пели… под вербой. — И, горько улыбнувшись, она добавила: — Умерла девочка.

Яков напряг память, но никак не мог вспомнить ни ребеночка, ни вербы. [10; 301]

И лишь после смерти, оставшись совершенно один, тяжело больной Яков вспоминает, что у него действительно была дочь, что было время, когда он не считал убытков, не имел даже избы, жил с женой и дочуркой у реки и был счастлив.

Сюжет «Дирижера», как и чеховского рассказа, прост и ясен. Привыкшие к лихо закрученным сюжетным линиям новейших блокбастеров современные критики назвали сюжетную линию Лунгина «провисающей». Такое обвинение не учитывает того, что Лунгин, как и Чехов делает ставку на психологизм – причем не только внутренний.

«Самоубийство нелогично: парень живет с друзьями и любящей девушкой в коммуне, где никто не страдает от излишка шекелей, но не вешается», — наивно полагает Михаил Трофименков. Увы, в нашей жизни нередко друзья и девушка могут быть любящими после смерти, а до смерти беспощадными. Сошлемся на авторитет И.А.Бунина. «В такие морозы замерзла однажды на паперти собора нищая дурочка Дуня, полвека шатавшаяся по городу, и город, всегда с величайшей беспощадностью над ней издевавшийся, вдруг закатил ей чуть не царские похороны…» [11; 67]

Перед отъездом из Иерусалима Петров поставит одну свечку, мелькнет на секунду каменистая пустыня  – кажется, что тот же пейзаж, что и в начале фильма. Однако на этот раз где-то в середине пустынного пейзажа мелькнет одно дерево. Основное действие в «Дирижере» происходит в Иерусалиме, и это обстоятельство подсказывает нам параллель с Евангелием. Христос обличая фарисеев и книжников, сравнивает их с украшенными гробницами (во времена Христа гробницы, как правило, располагались внутри пещер и скал). Каменистая пустыня в начале фильма – символ очерствевшей, ожесточившейся души Петрова. Дерево в этой пустыне в конце фильма – символ ожившей души главного героя. На наш взгляд, психологизм в изображении пейзажа у Лунгина опирается и на традиции А.П.Чехова. В «Доме с мезонином» Чехова бездуховный герой сравнивается с выжженной, пустынной степью:

Сотни верст пустынной, однообразной, выгоревшей степи не могут нагнать такого уныния, как один человек… [12; 183]

Следовательно, в данном фрагменте мы имеем дело с библейской реминисценцией в чеховском преломлении.

  Таким образом, раскаяние вновь занимает центральное место в фильме Лунгина. Однако ни «православной конфетки», ни нарочитой назидательности нет. Вспомним, «Воскресенье» Л.НТолстого. Чем более читает Нехлюдов Евангелие, тем более счастливым становится он и окружающие его люди. У Лунгина в «Дирижере» о счастье не может идти и речи. Алеша поразил своего отца в ребро не только на картине, он и в жизни пронзил ему сердце. Поэтому у Толстого назидательный роман, у Лунгина – трагедия пожилого отца, не до конца понятая молодыми критиками.

  Уже во время работы над статьей мы прочитали любопытную новость на сайте радиостанции «Свобода». Сотрудник узбекского филиала «Свободы» заметил в поле узбекских крестьян за странным занятием: они приклеивали уже собранный хлопок на кусты. Журналист поинтересовался, в чем причина столь странного поведения. Оказалось. Что областное начальство готовилось к визиту премьер-министра Узбекистана и посчитало, что поля с наполовину собранным урожаем представляют собою невзрачную картину. Вот и собрали около 500 дехкан, раздали им клей ПВА и велели им приклеить собранный хлопок обратно, дабы показать премьер-министру, насколько богатым урожаем одарила их природа.

  Полагаем, что случай с узбекскими крестьянами предостережение всем нам – литературоведам, критикам, культурологам. Такие мастера, как Павел Лунгин в лучших своих работах уничтожают «… житейскую муть, чтобы превратить ее в прозрачность, чтобы отрешить ее от действительности, чтобы претворить воду в вино…» [13; 200-201]. Когда молодые критики подходят к картинам мастеров недостаточно подготовленными (мы имеем в виду не столько интеллект, сколько жизненный опыт), есть опасность того, что произойдет обратный процесс: вино может превратиться в воду – порой мутную.

 

 

Литература

 

[1] Трунов Андрей. Очередное возрождение российского кинематографа. Интернет-журнал Vision. Кинопортал Ovideo.ru http://www.ovideo.ru/review/34594            03.09.2015, 11:42

[2] Волков Александр.  Эффект палочки. «Дирижер» Павла Лунгина в прокате.

http://www.gazeta.ru/culture/2012/03/27/a_4106557.shtml      04.09.2012, 15:35 

[3] Орлов Станислав. Страсти Петровы https://afisha.mail.ru/review/6293/         03.09.2012 16;24

[4] Ющенко Анатолий «Страсти Христовы» http://filmz.ru/pub/7/25338_1.htm    06.09.2015 19:25

[5] Рамм Вита. "Дирижер": Павел Лунгин и власть музыки.

06.09.2015 20:17

[6] Трофименков Михаил. Беспросветное просветление. "Дирижер" Павла Лунгина в российском прокате // «Коммерсант», 30.03.2012

[7] Степнова Светлана. Смерть в Иерусалиме. http://ruskino.ru/review/478           06.09.2015 20:02

[8] Борисова Дарья. Фильм Павла Лунгина «Дирижер» // Независимая газета, 15.04.2012

[9] Достоевский Ф.М. Полн. Собр. соч. в 30 томах. Том VIII. Л., Наука, 1973.  

[10] Чехов А.П. Полн собр. соч. и писем в 30 т. Сочинения в 18 т. Том VIII. М., Наука, 1977

[11] Бунин И.А. Собр. Соч. в 6 томах. Том V.,М., Худ.лит., 1988

[12] Чехов А.П. Полн собр. соч. и писем в 30 т. Сочинения в 18 т. Том IX. М., 1977

[13] Выготский Л.С. «Легкое дыхание» // Психология искусства. М., 1968